Зверь из бездны - Страница 43

– А если он не успеет или позабудет это сделать?

Петр успокоил. Не торопясь и не волнуясь, он объяснил, что на окне, выходящем в сад, стоит специальная лампа, и около нее всегда спички; отец не может забыть зажечь лампы, если грозит опасность, как не может забыть, что у него есть сын, приговоренный к смерти; не успеть тоже не может: у него – «охранный мандат», и потому всегда найдется время провести дураков. Оделись в путь, осмотрели револьверы, и Петр вышел на дорожку, с которой видно окно. Было слышно, как брякнул засов ворот и люди въехали во двор, как остановились у крыльца дома и вошли. Что это – красные, Петр не сомневался, но ждал… Зеленая лампа не зажигалась. Хлопали двери, бегала баба из кухни в дом и обратно, собака не лаяла. Вообще мир и тишина ничем враждебным не нарушались. Петр постоял еще полчаса и вернулся тихим шагом в баню. Пустяки! Вероятно, завернули случайно знакомые из красных. У старика были такие. Ладу уложили на скамью в предбаннике, одетую и готовую каждую минуту к походу. Сами не ложились: с револьверами наготове сидели у бани в кустиках, тихо говорили.

Изредка Петр отправлялся на разведку и возвращался: лампа не зажжена…

– Однако не спят. Надо думать, едят и пьют.

Смеются и говорят.

– Много их, гостей?

– Немного. Двое-трое. Справимся…

Так прошло еще с полчаса. И вдруг шаги и покашливание в саду.

Насторожились, щелкнули затворами… Но тут Петр рассмеялся и сказал:

– Отец идет!.. Этак и убить можно… Ты, папа?

– Петя! Ты с кем тут? А! Не узнал…

Старик был радостен, немного возбужден вином и стал торопливо рассказывать о своей радости:

– Паша приехал! Жив! Не веришь? Клянусь тебе Господом Богом. Точно из мертвых воскрес!.. Ах, Господи, Господи! Все съехались… Только матери нет… Нет матери!..

И старик стал отирать рукой слезы радости и печали. Он был прямо трогателен в этой печали и радости. Петр, однако, оставался холоден и молчал. Старик почувствовал, что одинок он и в своей радости, и в своей печали, и стало ему обидно и досадно.

– Вот ты, Петя, считаешь его подлецом и… а он… Вспомнил я тебя, а он вздохнул. Да! Вздохнул. Думает – убит. Утешать меня стал… Остались вдвоем (он с товарищем приехал), Паша и говорит: а любил, говорит, я Петю! Выпил это, и… душа нараспашку. Хотя, говорит, мы с ним – враги, но по крови мы – братья… И заплакал.

– Даже заплакал? – хмуро и насмешливо произнес Петр.

– И вот что мне хочется, Петя: я Пашу положу в своем кабинете, вместе мы, а товарища уложим на мансарде. Хочется мне, чтобы вы увидались…

Петр помолчал, тихонечко посвистал и ответил:

– Незачем нам…

– Эх, Петя! Ведь, братья! Вместе росли, одна мать рожала…

– Ошиблась она! – усмехнувшись, бросил Петр.

А Борис заметил мимоходом:

– Опасно это… для всех нас.

– Пора, Петя, бросить это… Вот увидались бы и… того…

– В красную армию поступили? Или он – в белую?

– Не надо ничего! Довольно уже крови пролили…

– А ты ему сказал бы это, папа!

– И скажу! Неужели даже на один час нельзя забыть, кто в какой армии, и просто… братьями сделаться?

– Каин с Авелем тоже братьями были, – хмуро ответил Петр.

Старик сидел на бревне у бани. Когда Петр сказал про Каина с Авелем, отец встал. Постоял, подумал и сказал:

– Ты, Петр, жесткий человек. Жесткий! А вот я спросил Пашу, а что если бы Петя вернулся, как ты? А он говорит: на фронте – враги, а дома – братья. Так и сказал…

– Он вот в доме сидит да винцо с тобой попивает, а я, как бродячая собака, в бане скрываюсь… от братца-то своего и его приятелей.

Старик еще постоял и, ничего не сказавши, медленно побрел и скрылся в темноте.

Долго Борис с Петром сидели молча, в сосредоточенном раздумье.

Вышла Лада. Она пряталась за приотворенной дверью и все слышала. Старик произвел на нее сильное впечатление своей страстной мольбой о примирении. Женское сердце чувствительнее. Оно уловило в этой тщетной попытке отца помирить двух братьев всю трагедию жизни, увидала темную бездну, куда катятся люди в озлоблении. Когда же конец? Нет конца. Значит – злоба до взаимного уничтожения? О, как изустало, изболелось женское сердце по мирной жизни, как устала душа вечно бояться смерти, вечно думать о врагах, о спасении жизни, терзаться скорбями невозвратных потерь, разбивать свое и чужое счастье! Ладе казалось, что если бы Петр не был такой жестокий и черствый, то не мог бы отказать отцу, да и сам не смог бы отказаться от такого редкостного случая – увидать брата, поцеловаться с ним и в поцелуе понять, что они вовсе не враги…

– А мне очень хочется увидать вашего брата и поговорить с ним, – пожимаясь, сказала Лада.

– Что ж, вам не так это опасно, – отозвался Петр.

– Женское любопытство! – произнес недовольный Борис.

– Нет, не то… Не из любопытства, Борис. Ведь и они такие же несчастные люди, как мы…

– А не приходит тебе в голову, что… случай такой… что именно этот человек убил… моего брата Владимира? Погодите! Кто энто там?

Все притихли. По дорожке, мелькая темными силуэтами через листву, шли двое. Лада спряталась за дверью. Борис скользнул за стену бани. Петр остался и ждал. Это шли, обнявшись, подвыпившие отец с сыном – мириться с Петром…

– Вы оба в родном отцовском доме. У меня, Паша, никакого фронта нет!..

– Я, папа, тебе сказал, что сейчас я только твой сын и только брат Петра… – слышался в тишине ночи разговор шагавших по аллейке к бане добродушно настроенных, счастливых взаимной радостью свидания родных людей.

Когда Петр услыхал голос брата, все тот же мягкий и ласковый голос, который звучал ему в течение долгих лет взаимной любви и дружбы, – он вспомнил мать, детство, гимназию, в которой они учились и кончили курс, еще какую-то смешную мелочь из далекого детства, и душа его радостно шевельнула крыльями. Точно приотворилась закрытая ставня в окошке, и пучок солнечных лучей ворвался в темноту. Рука, положенная в кармане на рукоятку револьвера, испугалась и вылезла, и за минуту невозможное, сделалось вдруг возможным: