Зверь из бездны - Страница 95

– Простите меня, Владимир… Разве я могла ду-мать, что это… серьезно и глубоко… то, что было тогда. Вы любите жену, у вас есть семья…

– Я тоже воображал, что все это есть…

– Воображали?

– Ну, да. Если можно вообразить, что тебя любят, то можно вообразить, что есть жена, дети и прочее, – иронически произнес из-под руки Владимир.

– Бог с вами! Что вы говорите… Вы такой хороший, честный и добрый…

– Разве когда числишься по паспорту женатым, то нехорошо и бесчестно полюбить… другую… Вас, например?

Странно: Владимиром овладевал Мефистофель, и ему хотелось издеваться над самим собой, над своей любовью, над любовью Вероники к Борису. Правда, которую он знал о своей жене и Борисе, – вливала яд в его душу и отравляла ее жаждой делать больно всем: и Веронике, и Ладе, и Борису, и самому себе.

– Вы думали, Вероника, что мое чувство к вам, о котором вы успели забыть, было неглубоким, а ваши чувства к Борису и его к вам – глубже моего? К сожалению, не изобретено еще такой меры, чтобы измерять глубину любви…

– Владимир! Зачем вы такой… злой? – с мольбой прошептала Вероника.

– Потому что я вас люблю, Вероника…

– Боже мой!.. Зачем вы… мне…

– Вы просили сказать вам правду.

Владимир смолк. Вероника чувствовала себя виноватой. Что он стих? Может быть, плачет? Острая жалость к Владимиру закралась в ее сердце. Она склонилась над Владимиром, коснулась рукой его головы и прошептала:

– Я виновата, дорогой мой… Я вас очень люблю и… понимаю, что мне не следовало… Владимир! Простите?

Он схватил гладившую его руку, притянул к своим губам и стал целовать. Она пыталась вырвать руку и испуганно шептала:

– Не надо!.. Не надо!.. Опомнитесь!..

И вот в этот момент, когда они ничего не видели и не слышали, кроме стона душ своих, словно на сцене из провала, выросла на высоте фигура женщины:

– Ах, вот вы где!..

Это была Лада, в ночных туфельках поднявшаяся по ступенькам каменной лесенки на высоту скалы. Не было у Вероники обычной у женщин изворотливости в щекотливые моменты жизни: вырвала руку и растерялась, ничего не сказала Ладе. Владимир поднял голову и снова спрятал лицо в изгибе руки, обнимавшей спинку лавочки. Лада постояла, отвернувшись от них, на площадке, вздохнула и сказала, смотря в небеса:

– Так глупо смотрит луна.

Подобрала рукой юбку и, не произнеся ни одного слова, быстро сбежала вниз по лесенке.

– Боже мой! Что она подумала? – прошептала в отчаянии Вероника.

И словно в ответ на ее вопрос в тишине ночи странно так прозвучал и растаял в лунном свете надорванный женских смех…

– Она смеется… Боже мой!..

Вероника закрыла загоревшееся краской стыда лицо обеими руками и зашептала:

– Что же теперь будет? Как же быть?.. Она подумала, что… Боже мой! Но я… я ни в чем не виновата перед ней. Я виновата перед вами, но перед ней…

Теперь странно так, искусственно засмеялся мужской голос:

– Не смущайтесь!.. Ведь моя жена была любовницей моего брата, а вашего жениха… Так что все мы – люди больше, чем «свои»… сочтемся потом!..

Настало долгое молчание. Точно вдруг что-то оборвалось, что до этой поры громко звучало. Точно плотно прикрыли комнату, из которой несся шум, говор, смех. И в этой тишине стало громко вздыхать море, и ярче играть лунный свет. Странно вытягивались из-под скал вершины застывших кипарисов, точно поглядывали, что делают два человека на вершине. Страшная правда! От нее точно острый нож пронизал душу и Вероники, и Владимира. Точно он до этой минуты все играл опасностью, как Карапет с кинжалом в диком танце, а потом одним ударом пронзил и свою, и Вероникину душу. Зачем он сделал это страшное непоправимое преступление перед Вероникой, Ладой, Борисом и самим собою? Бог знает. Точно злой дух вселился в него и завладел его устами. Вырвалось. Разбило все оковы рассудка и вырвалось… Вероника сдвинулась на край лавки, обвила рукой спинку ее, отвернулась от Владимира и опустила голову. Точно заснула. Не шевельнется. Владимир поднял голову, нашел блуждающим взором Веронику. Отшатнулась. Что он наделал? Господи, что он наделал? Упал перед Вероникой на колени, плакал и умолял:

– Не верьте мне! Не верьте. Я… подлец… из зависти и ревности оклеветал брата и жену…

– Негодяй вы, – прошептала Вероника, поднялась и гордо пошла прочь, оставив ползающим…

– Вероника! Погодите… я должен вам сказать… Ради Бога!..

– Оставьте меня!.. Избавьте меня от вашей любви и всяких откровенностей.

Вероника спустилась вниз, оставив позади Владимира. Несколько мгновений она стояла в неподвижности. Решила побороть страх и гордость: пойти к Ладе и сказать ей, что случилось не то, что она заподозрила. Не поверит? Бог с ней! Но она все-таки должна сказать правду: она невеста Бориса и чиста перед ним и перед Ладой. Было тяжело идти в домик, под лунным светом казавшийся беломраморным: шла тихо, с опущенной головой, и на балконе приостановилась, чтобы не билось так громко сердце. И в этот момент в белом домике грохнул выстрел…

– Лада! – вскрикнул, точно простонал мужской голос на высоте, за кипарисами, и заскрипел песок под торопливыми шагами.

– Ради Бога! Идите туда… к ней!.. Ради Бога!..

Тут только Вероника поняла, что грохот в домике – не простой стук от падения тяжелого предмета, а голос смерти… Перекрестилась и вбежала в зал. Владимир стоял на балконе и зачем-то и чего-то ждал еще. Ну вот зовет Вероника:

– Владимир! Скорее! Сюда… Она там…

Из запертой комнаты доносился слабый стон: «Ах! Ах! Ах!»

– Ну, сломайте же дверь! Скорее!

Владимир скрылся и вернулся с топором. Начал злобно ломать дверь, выворачивая ее лезвием топора. Дверь выпрыгнула и растворилась: тускло мерцал на столе светильник, и слабый свет, красноватый и вздрагивающий, освещал судорожно извивающуюся на диване Ладу и револьвер около подушки.